Судьба казака Егорова

Летним знойным вечером по накатанной степной дороге вдоль реки Сал из станицы Атаманской в направлении хутора Гуреева пылила телега.

День подходил к завершению, тёплый воздух со всех сторон обволакивал тела путников. Кузнечики выпрыгивали из-под ног лошади, издавая стрекочущие трели. От этого сидящие под речкою сверчки начинали заливаться им в унисон, и тут же их песнь подхватывали южные цикады.

Запряжённая в телегу кобыла плелась неспешным ходом, рядом бежал на тоненьких ножках красивый подсосный жеребёнок, обмахивающий себя со всех сторон коротеньким хвостом.

Два казака в рубахах навыпуск лежали на качающейся телеге, думая каждый о своем, изредка делясь мыслями. Можно было подумать, что они никуда не спешат и им всё равно, куда везёт кобылка.

На телеге с правой стороны расположился на охапке сена казачок лет тридцати с лишним, смуглый, с серо-голубыми глазами, резко выделяющимися на скуластом лице. Это был прибывший на побывку после госпиталя казак двадцать второго Донского казачьего полка Федор Егоров. Рядом, закинув левую руку за голову, правой держа вожжи, ехал его отец Стефан Павлович.

Летний зной уже изрядно разморил подвыпивших казаков. Они возвращались из гостей, умудрившись за один день побывать у своей родни в станице Атаманской, а самое главное — у кума Дулима, Дулимова Фёдора Михайловича, крёстного Фёдора. А сына Стефан назвал-то в честь своего друга.

У казаков положено по гостям наведываться, да и как не показать родне, хуторянам и станичникам сына — героя. Фёдор в Отечественную [1], а она ещё не окончилась, заслужил четыре Георгия и две медали!

Конечно же, расспросам земляков не было конца, но Фёдору не особо хотелось говорить о войне. Вот и теперь гутарили о детях, об урожае, о приплоде в табуне. Скучал Фёдор по детворе, по супружнице Марии.

А мысли всё равно несут на войну:

«Никак уже третий год воюем с немцем, а конца краю нет. На фронте не пойми што, в казачьих полках ишшо порядок, а вот дальше, где матросня и солдатики, — там всё плохо. То царь им не такой, то против офицеров прут, то ишшо чегой-то подавай. Насмотрелси. Нос этим бузотерам утирають, а они бунтують. Про какие-то переговоры с немцами гутарють, да ни в жисть такого не можеть быть. Станишников жалки. Потери. Война нонче не та. Супротив немца с конём не справишься. Газом начали травить, пулеметы, еропланы, артилерия.

На Брусиловском попотеть пришлось. Спасибо, хоть свои все, в спину никто не бьёть. Там и награждали Егориями, да чин повысили — из урядника в подхорунжие [2]. Отпуск дали».

С теплотой вспоминал Фёдор, как домой прибыл. Вся станица встречала: никак кавалер Полного банта. Спрашивали за своих родных, что да как, посылочку передать. Фёдор-то не сам приехал, а с денщиком: положено по чину.

Отец Стефан гордецом ходил, хуторцы в гости рвались, всех привечали, разговоры вели, вспоминали свои военные походы, винцом угощали. Стефан подсуетился, чтобы бравый казак на побывке успел по всей родне проехаться. А родни-то у Егоровых много: и Аникеевы, и Карасёвы, и Кондрашовы. Особое родство Стефан имел с Кондрашовыми. У Павла Игнатовича Кондрашова, было пять сыновей: Ивана, Стефана, Марка, Григория, Лариона. У друга же его Егорова были только девочки, а землицу-то давали только на казака, на мальчика. Да и фамилию друга надо продолжить. Вот и решил Павел отдать в семью Егорова своего сына Стефана. Так, что Стефан уже Егоров был. Кунаки, как на Кавказе, взяли и обменялись детьми. Так и пошёл род Стефана Егорова. Вот и сын героем стал!

Мысли Стефана вернули казака в реальность. Потеплело на душе, сын Фёдор дома. Вот он, родненький, лежит рядом с отцом. И скупая слеза скатилась за кудри Стефановой головы.

Папаша, закинув руку за голову, завёл неспешный разговор:

— А дядька Дулим с пупёшку тебя нянькал. Ты и сам-то помнишь: как он на побывке, так и с рук не спускал, всё тебя телюлюкал. Посадить на свою лопать да несеть, а ишшо на грудь шашку повесить, мол, казак при шашке идёть, а ты и рад. Яму-то годков, как и мне шестой десяток на закате. По молодости джигитовал стольки, шта девщаты врассыпную бежали, как завидять Фёдора Михайловича. Он-жеть в Лейб-гвардии служил, красавцем был. Твой батяня не вышел ростощком, а тот бугай здоровый был. Их, гвардейцев, прижаливали, на войну не пущали. Я вот тож не попал на Японскую, а вам пришлось немца бить. Вот оно сынок, какое нонче положеньице.

Федор, слушая батины разговоры, огласил:

— Да ты папаня, хучь щас в строй.

Стефан как будто ждал этого, вскинулся:

— Я, сынок, ещё на охоту вон ходю. Моя берданочка с откидным затвором с русско-турецкой последней в порядке, и шашка наготове.

Вдалеке показалась купольная часть хуторского деревянного храма Николая Угодника, крыши куреней и казачьи сады. Потянуло кизячным дымом от печных труб гарнушек.

Казаков к концу дороги развезло от курёнки. Дулим был ещё тот проказник, в леднике всегда у него была бутыль первака, терновка, и винцо родительское [3] лежало на всякий случай, в гамазее [4] купленное. Евдокия, жена Фёдора Михайловича, додельная была. Мало того, что гостям почётным на стол накрыла, накормила, напоила, так ещё и гостинцев собрала с собой в дорогу. Выполнив просьбу своей кумы, жены Фёдора, положила в портки молоко портошное [5] для ирьяну [6] и закваски на кисляк — [7] печь. Наказала казакам привязать к телеге: мол, пока в дороге, оно воду и отобьёт.

Когда телега, скрипя, подъезжала к дому, Стефан вспомнил о мешке с молоком откидным, глядь — а его и нету, по дороге, разини, потеряли. Возвращаться уже было поздно, солнце клонилось к закату. Стефан с расстроенным видом сказал:

— Федь, давай матери не скажем, что затеряли кисляк. Что жа, таперечи идти искать яво, что ля?

Подбежавшая детвора подхватила Фёдора, не давая ему и шага ступить. Скучають. Да и сам Фёдор — дня не было, чтобы не вспомнил каждого своего детеёнышку. Оно ж свое, родненькое. Вон последушек бегаеть, а все вокруг, как орлики, над ним. То на руках, то на спине. Няньчуть со всех сторон.

С этими мыслями Фёдор пошёл сдаваться своей супружнице, Марии Калиничне:

«Примайте казака, а то заиграеть [8] дальше. А завтра на зорьке в поля урожай убрать, зима долгая, надо своим подсобить. Да и денщик поможет, гуртом навалимся, да уберём пшеничку. Годик-то нонче урожайный на хлеба… Давай-ка завтра старшеньких с собой возьмем, помощники-то уже подросли».

В семье Фёдора и Марии первый родился сын Василий, а через два года ещё один сын — Иван. В Мировую Павел и Павлина. Успевал же казак и Георгиевские кресты зарабатывать, и жене внимание уделять. Как видно, послегоспитальные долечивания были «на высоте».

В ладу жили с Марией. Как присмотрел её на Рождество, так и не сходил со своей колеи. Как на побывке — к её папаше в гости. И ей намекнуть, что погулять на вечёрке. То сам на коне за скотиной, а она, Маша, вот уже бежит встречать коров на выгоне, хозяйственная. Посмотришь — дома чистенько, наготовлено, с родителями ладит.

Фёдор, затаившись за столом, любовался хлопотами жены, игрой своих детей, гомонящих во дворе.

Мария, словив взгляд Фёдора, с улыбкой произнесла:

— Ух ты, щёрт лядащий [9], не наглядисся никак, сглазишь. А детвору всё в попу выцеловываешь, погоди, вот сядуть они тебе на шею. Дитё оно должно понимать, кода можно, а кады нельзя!

В эту побывку станичники просили: «Стефаныч, покажи удаль», и Фёдор показывал своё умение в джигитовке. Но не до веселья особо, да и после госпиталя не очень-то попрыгаешь.

На следующее утро после сытного завтрака всей семьей поехали на быках к своим полям. Работа спорилась, разговоры вести некогда. Наработавшись с утра, в послеобеденный зной решили передохнуть, отпустили быков попастись. Так хорошо было под скирдёшкой в тенёчке лежать, с правой стороны скирды обдувало ветром отдыхающих казаков.

После передышки Фёдор послал сыновей Васю и Ваню за быками посмотреть, оно же жара, а если бык зашёл в реку, его оттуда не выбьешь. Овод жалит, вот они и прятались в Сал. Мальчишки с гиканьем убежали за быками, минуты тянулись долго, тишина, не слышно детей, Мария с Фёдором с тревогой вслушивались в степное пространство. Мария Калинична, не выдержав, всполошилась:

— Пойди проверь, Федюшка, не дай Бог, что случилось. Такие шустрые, только и гляди за ними.

Фёдор пошёл вслед за мальчишками под речку. Ни слуху, ни духу, пропал и он. Потеряв терпение, Мария Калинична пошла сама, и перед её взором предстала такая картина: видит она своего Георгиевского кавалера лежащим на взгорке и через высокую траву что-то разглядывающим.

Вскипела казачка:

— Ты щаво разлёгси? Смотри, солнце иде! Когда работать будем?

Фёдор тихо зашептал ей умоляюще:

— Да тише ты, смотри, как дети играють. Када я ишшо увидю такое?

А Вася и Ваня, забыв о быках, затаившись в траве, смотрели на кузнечиков, выжидая, когда они усядутся на высокую раскачивающуюся травинку, затем резко вытягивали руку, пытаясь схватить этих прыгунчиков. Ох и досталось же чертячек всем от казачки!

Работа спорилась, и за несколько дней урожай был собран. Но по дому оставалось много дел, поэтому Фёдор ни минуты не сидел на месте. Одно успокаивало: отец Стефан да мать ещё полны сил. Вдруг что случится, так на них вся надёжа за семью.

Ещё несколько дней Фёдор наслаждался родными краями, и боль войны, тревога начала уходить куда-то далеко. Раны дома быстро начали затягиваться. Впереди ждала служба, фронт, а оттуда вести приходили не особо хорошие.

Оглянуться не успел Фёдор Стефанович, как пролетел отпуск. На конях молодые казаки провожали Фёдора в Котельниково, до самой железнодорожной станции через Нагольненские балки всю дорогу песни играли.

Жена Мария с родителями проводила до калитки, держа на руках маленького пострелёныша Паньку, обнимая, шептала ласковые слова, всё не могла оторваться, словно навсегда прощались, в сердце тяжесть, как предчувствие какое.

И понеслась жизнь военная, казачья!

Немцу ноченька не спится:
Казака очень боится,
Наш казак-то не дурак,
Знает ладить с немцем как!

На фронте Фёдор не геройствовал, но и не трусил, тянул лямку военной жизни. Берёг свои ресурсы, старые раны давали знать. В феврале к уставшим, измотанным солдатам Российской империи пришла весть о том, что русского царя Николая свергли, сословия отменили. И началось, кругом одно предательство. Казаки присягу царю давали, не могли они предать императора, а новой власти служить не готовы.

22 полк, в котором служил Фёдор был выведен с фронта в Область войскаДонского в марте 1917г. для формирования 7 ДКД. Казаков разоружили в Котельниково, где уже рабочие взяли власть в свои руки. Станичники стали возвертаться с фронта домой.

В станице и хуторе все выжидали, к чему приведет эта новая власть. Троилинские крестьяне, как только в октябре произошла очередная революция, узнав о Декрете о земле, тут же начали хозяйничать на добытой кровью и потом казачьей вольнице.

Казаки — атаманцы, не выдержав такого отношения, передрались с крестьянами, убив нескольких. Следом пошли репрессии против самих станичников.

Только что вернувшегося Фёдора схватили какие-то комитетчики. Разговор короткий: офицер — расстрелять. Повели на расстрел. Уже над яром на Салу увидели скачущего с криками всадника: «Стой, стой!». Подскакавший набросился на палачей: «Что вы делаете! Разве можно так, без разбору? Это же наш герой!» Егорова узнал и спас от расстрела станичник, который в то время был в местном ревкоме. После этого случая Фёдор, долго не думая, ушёл со своими однополчанами и молодыми казаками в Донскую армию.

Мало кто из них вернулся в родные края. Многие полегли в бою у хутора Марьянова на Салу и в Егорлыкском сабельном сражении. Оставшиеся в живых ушли в эмиграцию. При отступлении на юг раненый Фёдор прислал своего денщика в станицу за супругой Марией. Теплилась надежда, что большевистская власть долго не продержится и вернутся казаки к оставленным куреням и детишкам.

«Дети останутся под надежным присмотром дедушки и бабушки. Хоть папаша Стефан Павлович атаманил в хуторе одно время и носил на груди два Георгия, но самолично ничем не провинился перед красными. А за то, что сын Фёдор служил у белых, его дети малолетние не в ответе», — так рассуждал Федор, дожидаясь своего денщика и Марию в новороссийском госпитале.

В самой станице Атаманской было крайне неспокойно. Приехавшая с отрядом комиссарша в кожанке и в красной косынке навела революционный порядок. Восемнадцать казаков-стариков, чьи дети воевали за белых, несколько дней истязали на майдане на глазах у согнанных атаманцев. Затем порубали шашками. А еще шестерых повесили позже, сбросив всех в балку, что к Котельниково ближе. Казак Быкадоров поехал на телеге, погрузил в шесть гробов останки, привез в причтовый дом. Батюшка совершил панихиду по невинноубиенным. После отпевания похоронили мучеников на кладбище станицы под рев и плач казачий.

Красные отряды рыскали по степи, выискивая не ушедших с белыми казаков, пощады не давая никому.

Из станицы начали бежать казаки, уходя ночью на подводах, погрузив скарб, отправляясь в неизвестном направлении. Детей прятали от беды подальше, чтобы не дай Бог не ляпнули кому чего лишнего.

В станицу с переменным успехом наведывались то красные, то белые.

И кто стал предателем? Свои же, казаки. Картежники и пьяницы, голытьба непутевая, лентяи и отщепенцы. Заискивающе глядели в глаза комиссарам, показывая на тех, кому не угодна была советская власть. Грабили некогда богатые экономии, мельницы и курени казаков.

В Новороссийске скопилось масса народу. Встречая станичников, Фёдор с тревогой всматривался в лица земляков. У всех настроение было печальное. Маша всю дорогу плакала, четверо детей — от годовалого Павлушки до подростка Васьки — остались на попечении родителей Фёдора.

С обозом пришли Быкадоровы, Гуреевы, Карасёвы, Текучёвы, Трудниковы — все, кто смог вырваться. Земляки вразнобой начали рассказывать о казнях и арестах, о своих казаках, переметнувшихся на сторону красных. Как ни крути, а все почти друг другу родня. Кому глаза выдирать? «Стервецы, предали дедов и прадедов, нарушили присягу, данную ещё Ивану Грозному, что только Дону, царю и Отечеству служить будем верой и правдой. Эх-ма, казакы, шапкы на бокы», — думал Фёдор с печалью.

Мария эвакуировалась с гражданскими раньше мужа. Время отправки пришлось на ненастный день. Мартовский ветер раскачивал корабли, те отчаливали, «скрипя и стеная», от берегов некогда родной России. Подхорунжий Егоров покидал Родину на госпитальном транспорте. Палуба и трюмы были забиты больными и ранеными. Кругом грязь, вши, тиф.

Фёдор еще в госпитале заболел тифом и угасал, как свеча, мечась в тифозном бреду. Болезнь подтачивала последние силы казака. Он проваливался в бессознательное состояние. Иногда память фрагментами возвращала его в донскую ковыльную степь, пахнущую майским разнотравьем. Видел себя, лежащего в ещё не скошенной траве, а невдалеке бегали дети. Но снова провал. Вдруг подлетает скакун, и он уже на коне по степи летит с ветром вперед…

Приходя в сознание, Фёдор с разочарованием понимал, что никого из близких нет. Рядом только уставшие, с серыми лицами и запавшими глазами, сёстры лазарета, сами еле стоящие на ногах. Постоянное раскачивание парохода. И небо, бескрайнее синее небо.

Лихорадило, ссохшиеся губы требовали, просили воды, влаги. Уже ничего не было дорогим, кроме памяти о степных просторах и бегущих по ним детях. Один за одним: Васятка, Ванюшка, Павлинка и маленький Панька.

И снова проваливается казак в бездну. Дети всё дальше и дальше убегают, пока не превращаются в маленькую точку. Рука Фёдора тянется вперед: там дети, они одни. Фёдор пытается крикнуть, но силы на исходе. Вдох, а на выдохе:

— Мои родненькие, жалкучие, жалюшки…

К казаку, еле передвигая опухшими ногами, подошла сестра милосердия, посмотрела на его застывшее лицо и закрыла глядящие в синее небо глаза, прошептав:

— Отмучился.

Потом все пошло как по отработанному ритуалу. Ещё тёплое тело Фёдора подошедшие санитары завернули в похоронный саван и понесли к краю кормы, провожая в последний путь героя. Холодное мартовское Черное море стало последним пристанищем Георгиевского кавалера Фёдора Стефантьевича Егорова, казака хутора Гуреева Атаманского юрта Сальского округа Области Войска Донского. Последний путь к покою и вечности.

P. S.

Жена Фёдора Стефантьевича добралась до Болгарии, где через какое-то время вышла замуж за земляка, бывшего конезаводчика Трудникова. У них родился сын Георгий, который жил в городе Велико — Тырново на улице Мармарлийска, и признавал родственников из СССР по материнской линии, пока была жива его мама Мария Калинична (Егорова).

Гуреева Л. А.

[1] Отечественная война (Великая), вторая Отечественная – Первая мировая война 1914-1918 гг.

[2] Подхорунжий — это следующий чин в казачьих войсках, который соответствовал чину подпрапорщика в пехоте. Этот чин вводился только в военное время. В мирное время, кроме казачьих войск, он существовал только в запасе.

[3] Родительское вино – вино из черного винограда. Вино выдержанное, для особых случаев.

[4] Гамазея (каз)-магазин

[5] Молоко портошное (каз)– популярный на юге России продукт, напоминающий творог. Его делали, «откидывая» кислое молоко —подвешивая в полотняном мешке, чтобы вытекла сыворотка. Утверждают, что эти мешки делали из старых казацких шаровар. По более аппетитной версии, их все же шили из обычной чистой холстины: она в старину называлась «порть» (отсюда и слово «портки»).

[6] Арьян (ирьян) (каз) – квашенное молоко с водой: старинный кисломолочный продукт донских казаков, незаслуженно забытый в наше время. Казаки пили арьян в период сенокосов, держали его в бурдюках при боевых походах.

[7] Катламы (каз)– казачьи лепешки на простокваше, пекут на сухой сковороде.

[8] Заиграть (каз) – загулять, запеть песню.

[9] Леда́щий или лядащий — дух соломы в славянской мифологии, который всю зиму проводил во сне, весной просыпался и всё лето ожидал новую спячку, но уже — в копне свежей соломы. В метафорическом смысле его можно было назвать олицетворением зимнего увядания природы.